Герасимыч. Невысказанная любовь

…Мы с Касюней смотрели друг другу в глаза. Свои она молча утирала платочком, а из моих на дорожную пыль капали слёзы, как крупные дождинки…

— Так ты видел Касюню? Как она выглядит?

Я только что поведал Андрею Герасимычу, что побывал в доме старика Требиша, меня угостила овечьей брынзой сама Касюня, его жена.

— На серп она похожа, — говорю. — Ходит в три погибели.

— Я те дам серп! Вот этим молотом! — пригрозил кулаком Герасимыч. — Про Касюню нельзя говорить плохое в моем доме! Это любовь всей моей жизни.

День, за которым судьба

А мой собеседник удобнее уселся на старую кушетку и стал неторопливо рассказывать.

— Я любил Касюню с детства. Жили мы в нашем родном селе Старая Челаковка. А когда выросла, стал я подумывать, как сделать, чтоб она досталась мне в жены. Перестал хулиганить, одевался опрятно, не курил и лишний стакан не выпивал. Как-то вечерком на празднике удалось пригласить ее на танец. Шепнул я ей на ухо, что жених я неплохой, хотя и бедный, но все умею делать. Отслужу в армии и женюсь на ней. Ничего мне Касюня не ответила, только весело посмеялась. А в канун моего ухода в армию прибежали друзья и говорят: Касюню увозят в другое село. Замуж ее выдают родители. Побежал я к ее дому, а там стоит целый конный экипаж. Приехал богатый жених. Друзья меня предупредили: полезешь — в тюрьму попадешь. В общем, посмотрел я на лихих, украшенных цветами коней, потом на свои босые ноги и подумал: придется судьбе покориться.

— А с женихом все же познакомиться надо! — сказал кто-то из друзей. — На это у нас есть полное право.

По старому обычаю мы гурьбой побежали на край села и там терпеливо переждали, пока не приблизилась телега. Друзья преградили экипажу дорогу, я схватил лошадей за узды, гордо посмотрел на жениха и повелел:

— По местному обычаю с тебя за невесту ведро вина!

Упираться он не стал, выпрыгнул из телеги и побежал в соседний двор за выпивкой. Пока он вернулся, мы с Касюней смотрели друг другу в глаза. Свои она молча утирала платочком, а из моих на дорожную пыль капали слезы, как крупные дождинки. И мне было больно за большую потерю, но и приятно, что мои друзья, уважая мою боль, не смели шутить и смеяться.

…Я в тот день только вернулся из командировки. Побывал в селе Новые Богены и заходил к Требишам вместе с их сыном Семеном, в ту пору начальником районной семенной инспекции. Те самые жених и невеста, о которых рассказал Герасимыч, были уже стариками, мне предстояло написать о них в унгенскую районную газету как о людях, которые хорошо поработали в родном колхозе, вырастили детей. Кроме этого, их еще в молодости «раскулачили», и прошли они через сталинские репрессии, но в те годы нам, журналистам, об этом писать не велели.

Красное знамя — под жандармский кулак

— Смотрю, ты моего кулака не испугался, — продолжает Андрей Герасимыч. — А видел бы ты, какие кулаки были у жандармов! Их же кормили, как быков, и работать не заставляли. Меня лупил один из них, у которого шея была, как у нынешних рэкетиров. А все вот за эту заветную вещицу.

Он достает из шкафчика аккуратно сложенный пакетик, а из него — небольшое красное полотно, как те, что когда-то прикреплялись к пионерским горнам. Только на нем никакой надписи, лишь нарисованный, сразу видно, не художником, серп и молот.

— Зубным порошком тогда рисовали, — говорит Герасимыч. — А порошок купили в лавке одного еврея в Фалештах. И решили с друзьями-босяками пройтись пешком до Пырлицы, а там сесть на поезд и поехать в Кишинев, где, по слухам, должна была состояться демонстрация в поддержку приближающейся Советской армии. Мы знали несколько русских революционных песен. Может, и произносили мы слова коряво, потому что наши родители были украинцами, но старались петь красиво. А когда проходили мимо какого-то села, нас услышали. И не успели мы дойти до станции, нас догнали жандармы на лошадях. Уже в Пырлице бросили в подвал жандармерии, предварительно помяв нам бока. На второй день повели к тому «рэкетиру», который устроил нам настоящую политпрофилактику, после чего пришлось долго лечиться. Из-за тех побоев меня и на фронт не взяли.

Андрей Герасимыч достает из ящика стола папку, затем бумагу. Это выписка из военного архива в Бухаресте, где упоминается о том эпизоде. Сухим языком написано: «Дана Андрею Антонюку в том, что он вместе с товарищами по дороге из Фалешт в Пырлицу распевали антигосударственные песни, за что были задержаны и оштрафованы». Вот и все.

Герасимыч показал в райкоме одному из инструкторов документ и флаг, тот с иронией на старика посмотрел и сказал: «Спрячь подальше, а то отберут и обратно не вернут».

А тот памятный эпизод случился, когда фронт приближался к Бессарабии, только начиналась Ясско-Кишиневская операция. Уже после освобождения Молдовы от фашистов Андрей Антонюк помогал чем мог фронту, усердно трудился. Его избрали в Старой Челаковке первым председателем колхоза. Правда, длилось его председательство недолго, грамотности не хватало, но потом бригадирствовал, а затем переселился в Унгены. Когда я с ним познакомился, Андрей Герасимыч работал гардеробщиком в местном ресторанчике. Небольшой зарплаты едва хватало на самое необходимое. Но обидней всего ему было, что, будучи награжденным медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», он в категорию ветеранов войны не входил. Таков был закон.

Запоздалая благодарность

Вернулся я в редакцию удрученный. Интересны рассказы Герасимыча, но в районную газету об этом не напишешь. Касюня и ее муж еще живы, обидеться могут, законы пока не на стороне дядюшки Андрея, его медаль ничего не значит. А тут как раз звонит мне мой университетский товарищ Ион Прока, в ту пору заведующий отделом писем газеты «Тинеримя Молдовей»:

— Дай мне что-нибудь интересное про хорошего человека! Про старичка, чтоб он посоветовал молодым, как жить.

Сел я за пишущую машинку и написал очерк про Андрея Герасимыча. Опус появился в республиканской газете на второй же день на первой странице. Целую горсть копеек я тогда заработал!

А к обеду в четырех киосках города не осталось ни одной «Тинерими». Все экземпляры раскупил Андрей Герасимыч.

После работы я шел домой. Смотрю: у его калитки толпа. Подхожу — старик в одной руке держит кипу газет, а другой вручает каждому по одной. Лицо его сияет, он счастлив.

— Я сегодня не завтракал и не обедал, — кричит он, заметив меня. — За два рубля купил сто газет. Уже кончаются!

На второй день он с утра терпеливо ждал меня у входа в районную редакцию:

— У тебя нет хоть одной газетки вчерашней? Я, дурак, все раздал. На память себе не оставил. И родственникам подарить нечего.

Пришлось поехать в Кишинев, в Дом печати, и выклянчить у Иона Прока несколько экземпляров «Тинеримя Молдовей».

После этого памятного случая прожил Андрей Герасимыч еще пару лет. Потом тихо ушел из жизни. И только после его смерти появился указ, в котором обладатели медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» были приравнены к ветеранам войны и стали пользоваться теми же льготами.

Ион Мардарь